— Давайте, я вас пощелкаю!

И она «пощелкала» Вашека и Сёгу (он успел одеться) верхом на пушке. Сёга специально для этого скрутил жгутом и по-пиратски повязал вокруг мокрых волос влажную Белкину косынку. Потом он снял брата и Белку — рядышком и по отдельности. И наконец Белка пристроила камеру на пушечном колесе, а все трое уселись вместе на соседнем орудии, и аппарат послушно сделал автоматический снимок.

Прикрывая собой камеру от солнца и стукаясь головами, Вашек, Сёга и Белка разглядывали на маленьком дисплее готовые кадры.

Белка пообещала:

— Я их вам сегодня же скачаю… Ой, а у вас есть интернет?

— Есть, кабельный. Папе без него нельзя… — сказал Вашек, словно оправдываясь.

— Папа через него хирургические новости по всему миру собирает, — объяснил Сёга слегка горделиво.

— Вот и хорошо… А на обратном пути тоже поснимаем! Там такие интересные места!..

Вашек слегка насупился:

— Там не получится…

— Почему?! — не поверила Белка. Показалось даже, что Вашек вдруг закапризничал.

— Ну, так… То есть мы-то получимся, и все люди получатся, а все что вокруг и сзади будет как в тумане…

— Но почему? — опять сказала Белка.

Вашек виновато поморщился:

— Я же говорил: такие свойства векторного треугольника… Снимки получаются, если только их делают старыми аппаратами. Знаешь, были такие, раздвигались гармошкой и снимали на стеклянные пластинки…

— Где такой теперь достанешь… — огорчилась Белка.

Сёга (опять с лошадками в кулаках) сунулся вперед:

— У Валерия Эдуардовича есть. Он целый альбом наснимал.

— Та-а. Только не всем показывает. Тюпа видел и говорит, что там полно всяких странностей… Это фокусничает четвертая сторона.

— Что за сторона? — сказала Белка, ощутив легкое раздражение. Потому что досадно, когда столько непонятного.

— Четвертая сторона треугольника, — веско сообщил Вашек.

— Такой не бывает, — тем же тоном отозвалась Белка.

Вашек развел руками: я, мол, ни при чем.

— В простых треугольниках не бывает, а в этом, говорят, есть… Будто бы еще один вектор лег поверх одного из трех. Кажется, поверх меридианного. Ну, и диктует свои правила. У обычных треугольников все законы давно изучены, а когда он с четырьмя сторонами, как тут быть?

— Евклид мозги вывихнул бы, — вставил Сёга (в самом деле начитанный ребенок!).

— Ты же сама видела: вчера сторона площади, где магазины, была одна, а сегодня совсем другая, музыкальный забор этот… — напомнил Вашек. — Фокусы четвертой стороны… Тюпа про все это объяснял, но я почти совсем не врубился. Да и никто…

— Я врубился, — горделиво сообщил Сёга. — Только… потом все в голове перепуталось.

— Да что за Тюпа?! — взмолилась наконец Белка. — Вы все «Тюпа», «Тюпа», а кто он такой?

Вашек почему-то улыбнулся, глядя вдаль, словно хотел сказать: «У-у! Тюпа — это да!» Но тут же малость увял. Проговорил скучновато:

— Это… В общем, это у него такое прозвище. А лет ему столько же, сколько нам… Он недавно учился со мной в одном классе.

Умник Тюпа

Итак, Иннокентий Пятёркин…

Казалось бы, ученик с такой фамилией обречен быть отличником. Но природа любит странности (выражаясь по-научному — парадоксы). И потому Кеша с первого класса был… ну, не то чтобы двоечником, а где-то около того. На второй год его не оставляли, но «перетаскивали» из класса в класс еле-еле. Первая Кешина учительница жалостно говорила:

— Не Пятёркин ты, а Троечкин с минусом…

Поэтому первое прозвище у него было Минус.

Оно, однако, не прижилось. Минус — он же длинный, тонкий, а Кеша отличался, мешковатостью и неуклюжестью. Этакая несимпатичная личность с пухлыми щеками и редкими белобрысыми прядками, словно приклеенными к потной голове. К тому же, был он трусоват: когда обижали, случалось, пускал слезы, а если вынуждали к драке, нелепо махал руками, а потом закрывал лицо и съеживался. Теперь не вспомнить, кто и когда впервые назвал его Тюпой, но прозвище приклеилось намертво. Было оно подходящее, потому что такое же нелепое, как сам Кеша Пятёркин.

Как уже ясно, главными отметками Тюпы были троечки с густым гарниром из двоек. Читал он, правда хорошо, быстро, но стихи запоминал слабо, изложения и сочинения писал глупые (так, по крайней мере считалось) и с ошибками. Когда вызывали к доске, мямлил или нес всякую чушь, если даже знал урок. Например, высказался однажды, что на древние мифы про богов и титанов оказала влияние космическая энергия. Все сразу: «Гы-ы! Ха-ха-ха! Тюпа-космонавт!..» И, разумеется: «Садись, Пятёркин, три с минусом… Учить надо, а не фантастику молоть».

Второе прозвище — Умник — появилось позднее, в шестом классе. Благодаря классной руководительнице Римме Климентьевне.

«Римушка» преподавала математику (причем, по какой-то своей, «прогрессивно-опережающей» программе). Была она не то чтобы злая, но крикливая и нервная. И не терпела спорщиков. Тюпа же, когда пытался доказать теорему про подобие треугольников, сперва сбился, а потом — в ответ на ехидные замечания Римушки — вдруг надулся, покраснел и пробубнил, что теорема глупая, поскольку в природе одинаковых по форме треугольников не бывает вообще.

— Сумма углов в каждом треугольнике своя, потому что искривления двухмерных пространств непредсказуемы. (Подумайте, этот баран Тюпа так и высказался: «Непредсказуемы»! Ну, профессор!)

— Че-во-о? — пропела Римма Климентьевна, как испорченная флейта. — Академик! Ты сперва хоть на троечку выучи, что положено по программе, а потом уж придумывай собственные геометрии! Лобачевский недоделанный…

— А Лобачевский тут совсем ни при чем, у него другой подход, — надуто возразил Тюпа, понимая, что «скребет на свой хребет».

— Гы-ы! — возликовал шестой «Б» привычно и безбоязненно, поскольку потешаться над Тюпой не возбранялось.

Римушка сказала, что у Лобачевского под-ход, а у него, у Пятёркина — вы-ход. Из класса. Путь Пятеркин оставит на столе дневник и убирается в коридор: там самое подходящее место для создания оригинальных математических теорий. В дневник она вкатала двойку ростом в свой длинный накрашенный ноготь и начертала обращение к родителям: «Ваш умник вместо нормального ответа несет у доски ахинею. Примите меры!» И зачитала вслух. Класс опять привычно погоготал. Все знали, какие меры принимает вечно поддатый папаша Пятёркин, однако и сейчас не пожалели Тюпу. И даже присвоили очередную кличку — Умник.

Вроде бы нормальные люди были в шестом «Б», не злодеи (по крайней мере, когда каждый сам по себе), а вот удержаться от стадного удовольствия — поизводить одного безответного неудачника — не могли.

…— И я, Белка, был такой же… — глядя в сторону и отрывая от гнилого лафета щепочки, — признался Вашек. — Ну, я уж говорил тебе, что раньше был большая скотина…

— Да почему… скотина, — неуверенно заступилась Белка. За Вашека перед Вашеком. — Просто ты был как все…

— А это и есть самое большое скотство, — сквозь зубы сказал Вашек. Как-то незнакомо прищурил разные (светлый и потемнее) глаза и отбросил щепку. — Но потом я все же заступился за Тюпу… Это было уже весной…

Случилось это в последние дни третьей четверти, когда за окнами солнечно разгорался март.

Окна были с двойными рамами. В двух из них — широкие форточки, их открывали на переменах, а третье — глухое. То есть форточка была и там, но капитально заделанная, заклеенная по всем щелям бумажными полосками… И в этом-то окне, между рамами, оказалась сумка маленького Егора Селькупова.

Был Егорка тихий и безответный, его иногда «доводили», как и Тюпу, хотя и не так часто. (Девчонки говорили: «Это мы любя…»). Как его сумка попала в глухое замкнутое пространство? Наверно, шутники долго готовили этот трюк, заранее отклеили незаметно полосы на щелях, потом на перемене остались в классе одни, распахнули форточку, кинули Егоркино имущество между стекол и быстро привели окно в прежний вид.